Русская литература

Скепсис по отношению к современной русской литературе стал уже мейнстримом. Мы все, имеющие какое-либо мнение «по поводу», должны бы определиться: быть оптимистами или пополнить ряды недовольных ворчунов?

Для тех, кто считает, что современный литературный процесс — это просто набор случайных слов, поставленных в начале этой статьи по ошибке в один ряд, есть, как в классическом анекдоте, две новости: плохая и хорошая. Хорошая состоит в том, что они правы и плохая — в том, что они правы.

Сегодня нет никакого современного литературного процесса. Пытаться найти закономерности в пёстром мире литературы — это всё равно, что искать «римский сестерций в горстке советских рублей», то есть бессмысленно и совершенно бесполезно.

По замечанию писателя Ольги Славниковой «современная литература разобщена. Только ленивый не упрекал писателей в том, что они не читают друг друга».

Пожалуй, единое связующее звено во всей полифонии издаваемых текстов — это отсутствие единого метода и писателя-лидера, в отличие от литературы соцреализма, например (которую, признаемся себе, мы знаем очень поверхностно, потому что многие творения соцреализма не входят сейчас в так называемый национальный канон).

«Но есть кто-то, кто определяет нынешнее лицо литературы?» — спросит пытливый читатель, и будет прав, поскольку вопрос этот и является темой данной статьи.

Кто прогулял соцреализм, или четыре поколения русских писателей

Сегодня, по выражению литературоведа Марии Черняк, литературу делают «те, кто существовал в недрах советской литературы, и те, кто работал в андеграунде, и те, кто пишет совсем недавно». Это разные поколения с очень разной информационной повесткой и разным отношением к стилю и слову.

Недолгий период в советской культуре, когда немного ослабилась железная хватка «центра» — период оттепели 1960-х гг. — вывел на литературную арену плеяду талантливых поэтов и писателей (А. Вознесенский, В. Аксёнов, В. Войнович, Б. Окуджава, Е. Евтушенко, В. Астафьев, Ф. Искандер, А. Солженицын и др.). В атмосфере творческой свободы и внутреннего раскрепощения они много сделали, они успели, их запомнили. После закручивания гаек судьба этих талантливых людей сложилась по-разному, но даже такого краткого периода им оказалось достаточно для того, чтобы остаться в истории, стать символами своего времени.

«Прогульщики соцреализма» — такое меткое определение дал поколению писателей-шестидесятников писатель Валерий Попов. «1960-е годы были самым счастливым десятилетием для наших писателей, поскольку в то время чудесным образом соединились свобода духа, солидность гонораров и твердость цен», — писал он о том времени.

«...анекдоты о Хрущёве рассказывали везде, издевались над кукурузой, ...культ личности был историей, Твардовский редактировал и публиковал „Один день Ивана Денисовича“ Солженицына, Некрасов печатал в „Новом мире“ „По обе стороны океана“, „Коллеги“ Аксёнова были знаменитейшей из книг и „Звёздный билет“ тоже, критики громили Асадова — мы его читали..., читали Вознесенского, переписывали „Пилигримов“ Бродского...», — писал М. Веллер в «Детях победителей».

Вот эти, из «недр советской литературы», поражают колоссальной трудоспособностью: в 2009 году издан последний роман Аксёнова «Таинственная страсть» (он умер тогда же, в 2009-м), Войнович и Евтушенко до конца жизни активно работали (Войнович написал и издал несколько книг: «Путем взаимной переписки», «В стиле Андре Шарля Буля» и «Малиновый пеликан», Евтушенко работал над «Беринговым тоннелем» —сборником, в который должны были войти новеллы и воспоминания о военном детстве, поездках в Америку, разных событиях жизни — по-моему, так и не изданном, или изданным уже посмертно).

Те, кто не успел запрыгнуть в последний «оттепельный» вагон, отправились в «душную» атмосферу 70-х.

«...мы ждали, ещё не понимая, что не будет поезда, что тот, на ком форма кондуктора, гонит нас в тупик, а жезл в его руке — на самом деле дубинка...», — писал всё тот же М. Веллер всё о тех же детях победителей, отставших от своих предшественников не только на литературную, но, кажется, на целую человеческую жизнь. Им такого исторического шанса, как писателям-шестидесятникам, не выпало.

«Дети победителей, отроки оттепели, юноши шестидесятых» — те, кому выпало на долю творить в период позднего застоя, уже в атмосфере несвободы: С. Довлатов, И. Бродский, В. Ерофеев, А. Битов, В. Маканин, Л. Петрушевская, В. Токарева, С. Соколов, В. Пригов и др., те, которые были «ни глупы, ни серы, ни вялы»; кого «не расстреливали, не пытали, не высылали за границу, не раскулачивали, в общем даже не сажали», а просто «задавили на корню», это «замолчанное поколение», «заткнутое». Одним суждено было умереть, другим спиться, третьи нашли в себе силы уехать, но сначала — распрощаться с иллюзиями о светлом будущем.

После закручивания гаек бессмысленным стало всё: и жизнь, и работа. Проза этого периода отличается сложностью, многоплановостью, многомерностью, использованием обширного культурного контекста, возвращению к символизму. Сейчас понять писателя-семидесятника (например, Ю. Трифонова) может только умный читатель из 70-х, потому что к произведениям той эпохи нужно подходить с определённым культурным бэкграундом. Те, кому удавалось печататься, создали образцы высококачественной прозы, которую, кстати, до сих пор ценят на Западе и которую у нас почему-то до сих пор не переиздали. Того же Трифонова, например. На его произведения навесили ярлыки «московские повести», «городская проза», «бытовая проза» и забросили на литературный чердак к пыльным томам «Советской энциклопедии».

«Бытовая», или «городская», проза 70-х — это заигрывании с цензурой. «Бытовым бывает только сифилис», — говорил раздражённо Трифонов. Быт, если взять его повести «Обмен» и «Другая жизнь» — пострашнее тюрьмы и смерти, потому что он бессмыслен, безыдеен и пуст, но это всё нужно было описать, а какие критерии для этого использовать... Если кратко — это тоска по идеалу. Впрочем, так можно охарактеризовать всю прозу 70-80-х.

А вот что говорит Дмитрий Быков: «Сегодня мировая проза продолжает потаённые тенденции культуры семидесятых. Тогда развитие империи искусственно прервалось, а между тем Трифонов, Стругацкие, Тарковский выходили уже на новый уровень: во всём мире было мало такой прозы и такого кино. Сейчас в России до этого уровня — как до звезды».

Почему считается, что именно поколение «отставших», «заткнутых» начало осваивать постмодернизм? Потому что характерной особенностью было сомнение: сомнение в любви, в семье, в дружбе, в государстве, в человеке вообще. В самиздате появляются «Москва-Петушки» В. Ерофеева, «Школа для дураков» Саши Соколова, произведения бр. Стругацких.

Третье поколение — «перестроечные» — это те, кто писал уже в бесцензурном пространстве: В. Пелевин, Т. Толстая, Л. Улицкая, О. Славникова, С. Сорокин, Ю. Мамлеев, В. Ерофеев, В. Астафьев, Л. Петрушевская и др. Запрещённые ранее темы («армейская „дедовщина“, ужасы тюрьмы, быт бомжей и проституток, алкоголизм, бедность, борьба за физическое выживание») стали использоваться для выражения тоталитарного неблагополучия современной жизни.

Кто прогулял соцреализм, или четыре поколения русских писателей

В конце 90-х — начале нулевых на литературном небосклоне замаячило совсем другое, новое, поколение молодых писателей, по замечанию одного из критиков, «первое за всю историю России поколение свободных людей, без государственной и внутренней цензуры»: А. Уткин, Е. Садур, Е. Долгопят, А. Варламов и др. «Вскормленное (и вспоенное) застойными годами, провоцирующими скорее тягу к скепсису, нежели к какой бы то ни было очарованности, они тихонько переждали перестроечный хаос и плавно, без особенной помпы (за малыми исключениями) вошли в современный литературный ряд», — это немного едкое замечание критика и публициста М. Ремизовой направлено как раз в адрес молодого поколения.

«Двадцатилетние не сочиняют — они без купюр переносят на бумагу собственную жизнь, причем кадры их жизни обходятся без фотошопа. Здесь есть и секс, и наркотики, и рок-н-ролл... С одной стороны, это хорошо: снимок без ретуши — самый честный. С другой, — случаются перегибы: на некоторые снимки реальности смотреть неприятно и даже противно», — сетует на страницах «Вопросов литературы» критик С. Секретов.

Ну, а что вы хотели? У нас сейчас эпоха «нового реализма». То ли ещё будет?!

О молодых прозаиках Ольга Славникова, координатор литературной премии «Дебют» (а если вы хотите получить хоть какое-то представление о «молодой» прозе, необходимо иногда заглядывать в шорт-листы «Дебюта»), написала в статье «К кому едет ревизор? Проза поколения „next“». После статьи Славниковой читать современную прозу, в общем-то, совсем не хочется, а дебютантов — тем более. Но Славникова — злая, несмотря на то, что замечания её справедливы: «...многими соискателями проект „Дебют“ воспринимается как способ продать некоторых людей в качестве культовых авторов. То есть как систему назначений и выстраивание новой иерархической пирамиды весьма поодаль от взрослого мейнстрима. Короче говоря, каждый „дебютант“ ожидает благодаря проекту проснуться знаменитым. И для многих присутствие в „Дебюте“ „взрослой“ экспертизы становится шоком. Цитирую письмо, пришедшее по электронной почте: „Кто такие ваше жюри? Мы не знаем таких писателей. Как Веллер или Бовильский (так у автора. — О. С.) могут судить о молодежи, о ее чувствах? <...> Пусть председателем в „Дебюте“ будет Пелевин, а остальные пусть будут победители прошлого года“».

Увы, обновления литературы пока что не получается, но, может, оно и к лучшему. Пусть хотя бы эти молодые «дебютанты» подрастут, заматереют и, может быть, явят миру блестящую качественную прозу. Или поэзию. Чтобы всё-таки до той самой звезды, о которой говорил Быков, стало немного ближе.

***

Кристина Кистол окончила КГУ им. Н.А. Некрасова по специальности «Филология»; изучала историю русской литературы и русской критики в аспирантуре КГУ им. Н.А. Некрасова; работала в Ярославском филиале «Московского психолого-социального университета» внештатным сотрудником на кафедре психологии – преподавала студентам стилистику современного русского языка. Сейчас ведет книжный блог. 

Фото: книжный клуб «Петровский» в г. Нижний Новгород.

«И почитал бы чего, да нет ничего», — думаешь, разглядывая в книжном магазине полки с современной прозой. «Есть!» — уверяет Татьяна Кучина, лектор «Кафедры76». Надо лишь научиться отличать графомана от писателя. Профессор прокомментировала книги, которые попали в шорт-лист последнего «Русского Букера».

Советует филолог

У современного, занятого на работе читателя возникает нормальный вопрос: а кто все эти люди?

«Кто все эти люди?»: гид по новой русской литературе

Михаил Гиголашвили не впервые попал в премиальный список. Читатели знают его романы «Толмач» и «Чёртово колесо». Гиголашвили неплохо строит интригу. «Чёртово колесо» — авантюрный роман. Байки из жизни наркодельцов, выписанные как приключения. «Тайный год» — роман для любителей погулять по лабиринтам параноидального сознания. История о Иване Грозном, о том, что происходило в далеком 16 веке.

«Номаху» критики дают интересное определение: «Роман, по недоразумению оказавшийся в шорт-листе «Русского Букера». Название — анаграмма от Махно. Игорь Малышев написал роман про абсолютно совершенного человека. Имя героя, кстати, стащил у Есенина. Анаграмма развязывает руки. Автору не нужна историческая правда. Главное — интересная история с его любимым героем. Но книга эта устарела ещё в прошлом веке. Судите сами. Первая сцена — не для чувствительных. Номах допрашивает рядового. Допрос заканчивается пальбой. Малышев ярко и детально описывает, как во все стороны летят кровавые клочья мяса. Не нужно сразу думать, что автор — садист. Дальше вот что.

Номах видит около трупа птенца соловья, выпавшего из гнезда. Он протягивает свою окровавленную саблю, и птенец — как знал! — сразу забирается на неё. Страшный боец прижимает его к своему сердцу… Сентиментальная сцена. Автор, кажется, не осознает исчерпанности этого приёма в XXI веке. Такие контрасты читатели видели и у Шолохова, и у Замятина. «Всё-таки за сто лет литературная техника значительно изменилась, — рассуждает Кучина. — А Малышев как будто до сих пор пишет в 20-е годы XX века». Будь это пародией, было бы даже интересно. Но у Малышева всё на голубом глазу.

«ЗАХХОК» критик Галина Юзефович назвала лучшим романом XXI столетия. Думается, что это завышенная оценка. Книга не без провалов. Роман о войне в Таджикистане (рубеж 80-90-х годов) и о судьбах людей. Владимир Медведев попытался использовать интересный ход — рассказать историю с семи точек зрения. Хотя это тоже не ново. Фаулз и Фолкнер пользовались этим приемом куда убедительнее. В итоге Медведев теряет общую нить повествования, текст сильно дробится. Разные точки зрения требуют всё же и разного стиля. Героев нужно было интонировать. У Медведева же под конец всё сливается в однородную кашу. Но фактография достойная.

«Кто все эти люди?»: гид по новой русской литературе

Александр Мелихов — имя довольно известное. Его «Свидание с Квазимодо» — роман о красоте. Точнее, о бесчеловечности красоты. Начало такое: дом, хозяйка и её странный жилец. Потом появляются три приятеля молодого человека. Гости засиделись. Мирные посиделки плавно перешли в попытку изнасилования. Тут самое интересное. Мелихов с явной иронией описывает, как хозяйка нащупала за спиной нож и ударила одного насильника в задницу, другому дала по шее, а третьего догнала — в дверях! — и пять раз всадила ему нож в спину. Но это многообещающее начало никуда не ведёт.

Следующая история будет про других героев в других обстоятельствах. На самом деле, это череда уголовных дел, которые попадают в руки криминального психолога. Главная героиня ищет красоту и гармонию в жизни, вот только неизменно натыкается на уголовщину. Например, некая женщина не хочет сама убивать своего ребенка, чтобы не брать греха на душу. Отводит его в лес, оставляет у дерева и просто уходит. Сожитель женщины на суде рассказывает, что ребенка она сперва накормила. И в этом мужчине чудится особый цинизм. Суд объявляет приговор, а женщина вдруг откуда-то достает стекло и бросается с ним на сожителя. Понимаете? Психолог живёт между двумя мирами: литературой, где она ищет идеал, и вот такими черными уголовными историями. У Мелихова есть одна проблема: его романы начинают ветвиться, сюжетные линии множатся, где-то пересекаются, а где-то забывают пересечься и, в конечном итоге, расползаются по плоскости, как раки.

«Кто все эти люди?»: гид по новой русской литературе

Карельский прозаик Дмитрий Новиков в литературе уже 20 лет. Его визитная карточка — рассказ «Муха в янтаре». В литературной традиции близок Бунину и Юрию Казакову. «Пара слов о „Мухе в янтаре“, даже не буду говорить о романе „Голомяное пламя“. Смотрите, как автор действует, — интригует Татьяна Кучина. — Сюжет ни о чём. Несколько матросов спускаются на сушу, чтобы получить „имущество для медицинской службы“. Но ничего не выходит, склад заперт — обед. Больше ничего существенного. А у Новикова из этого получается рассказ о взаимодействии человека со временем. Об одном мгновении, лучшем миге бытия, как у Бунина. Есть вспышка, герой идёт к ней всю жизнь, а потом никогда не повторит. И у Новикова та же история». Чтобы как-то скоротать время, герои покупают дешевый портвейн, тюльку в томате и хлеб. Отправляются по степи вдоль моря. Солнце и ветер будто проходят сквозь них. Они чувствуют, что пронизаны частичками того времени, когда по этой степи скакали скифы, ходили римские воины, шла Вторая мировая. Ощущение того, что каждый принадлежит времени, растворяется в нём — это лучший миг их жизни. Все остальное — попытка вернуть этот миг. Первый будет постоянно брать с собой в поездки тюльку в томате, второй — рисовать пейзажи «всё степь да море», а третий — пить портвейн. Но только один сможет провернуть этот финт. Тот, кто решил повеситься. Когда пелена застилает глаза, вдруг возвращаются то солнце и счастье. И ощущение, что смерти нет. Муха в янтаре — эмблема этой истории. Она уже вязнет в смоле, но чувствует, что ещё принадлежит миру и солнцу. Муха в янтаре — консервы времени. «А на мат не обращайте внимания. Он не будет вас коробить».

Александра Николаенко в 2017 году дебютировал с большой прозой. Роман «Убить Бобрыкина» написан любопытно. Вспоминается «Школа для дураков» Саши Соколова. Герой, Саша Шишин, — то ли аутист, то ли с задержкой в развитии, напоминает 14-летнего подростка. Главное в его жизни — любовь к однокласснице Тане. Мать Саши — одомашненный Цербер. Бобрыкин — муж Тани и главный враг Шишина. У них семья, ребёнок. А детская любовь Шишина, радость от того, что есть эта любовь, разбивается и втаптывается в грязь. И с этим ему приходится жить. Николаенко пишет пронзительно. Всем вспомнится детство, тонкие моменты. Как родители злобно норовили вытряхнуть из кармана подобранный камушек или осколок цветного стекла. Или отнять кузнечика, которого ты носишь в кулаке. Пробивает. Александра Николаенко находит грань и пишет о таких воспоминаниях не сентиментально или пафосно, а уместно.

«Кто все эти люди?»: гид по новой русской литературе

Кстати, современный критик Константин Мильчин назвал Александру «экзальтированной барышней, которая пишет у себя на страничке».

Полюса современной русской прозы

Единственная в России кандидатура на Нобелевскую премию — Михаил Шишкин. Писатель создаёт художественно филигранные произведения. Человек у Шишкина должен «доказать своё существование, поставив в тексте последнюю точку». Шишкин пишет о жизни, смерти, воскрешении. Пытается понять, что именно есть у человека, с чем он может пойти против смерти и времени. Оказывается, что у человека есть слово, поэзия. Всё то же — жизнь, смерть и воскрешение. Жизнь и смерть — это дар, и у Шишкина они совмещены. Его персонажи всегда попадают в такие ситуации, где они живы и мертвы одновременно (роман «Письмовник»). В рассказе «Гул затих» студент оказывается на военных сборах. Его спасение от муштры — книжки да чтение стихов по памяти. Вдруг он получает телеграмму: дед умер. Но ведь его дедушка умер семь лет назад. Он сразу понимает, что телеграмма — это шифр. То пишет его любимая девушка, с которой он поссорился перед отъездом. Герой читает телеграмму и вспоминает о дедушке. А тот оживает, чтобы тут же снова умереть. Но этим воскрешением спасти внука, который знает теперь, как читать телеграмму: ты прощён, любим, жду тебя. И обратно он едет, выводя на бумаге «Я есмь». И это — главная идея Шишкина. Пока о нас не сказано, пока наша жизнь не обрела слово, мы не существуем.

Дмитрий Данилов занимает альтернативную позицию. Роман «Горизонтальное положение» — это попытка человека придать своей жизни хотя бы не смысл, но содержание. Герой решает записывать всё, что с ним происходит. Так он надеется наполнить существование хоть какой-то семантикой. Жизнь все равно оказывается сплошной рутиной: «Наполнение автобуса пассажирами. Преобладают люди старшего и пожилого возраста». Или: «Фотографирование огромного двенадцатиэтажного параллелепипедного серого дома. Фотографирование другого двенадцатиэтажного дома. Кажется, одна фотография довольно удачная». Каждая главка заканчивается так: «Горизонтальное положение, сон». Дни похожи один на другой, и под конец романа они попросту сливаются. Финал — это описание постановки последней точки. К чему приходит герой? Если внимательно присмотреться, то жизнь — это расползание по горизонтали. Клякса. А смысла не прибавляется, даже если старательно используешь слова.