Рассказ
Девушка попала в «ФБК» в 16 лет и была очарована идеей «спасения России». По началу она помогала Любови Соболь, которая на тот момент занималась предвыборной кампанией 2016. После остановки этой кампании у девушки уже горели глаза.
— Я пыталась найти в интернете, в социальных сетях сообщества, объединения, сторонников Навального, куда могла бы податься, — рассказала Алена Нарвская журналистам Газета.ru. — На тот момент я верила в Алексея и в то, что он делает правое дело. В 17 лет, заканчивая школу и убегая прямо из штаба на свой собственный выпускной, мне казалось, что мы делаем самое доброе дело. Мной руководила вера в то, что я занимаюсь важной миссией спасения России. Эта безоговорочность и инфантильность поначалу заслоняли собой все. В том числе здравый смысл. Это было выгодно и удобно тем, кто нанял меня на работу.
Со временем Алена начала понимать, что действия фонда Навального не соответствовали идеалам, которые навязывались присоединяющимся молодым людям.
— Меня поразило то, что мы боролись против того, подобием чего мы являлись сами, — поделилась Нарвская. — Например, мы боролись против кумовства. Алексей все время говорит о чиновниках, о целых семейных кланах у власти, но, по сути, в штабе Навального происходило то же самое. Правыми руками были его ближайшие друзья, их мнение было негласным правилом существования в штабе, которому надо было беспрекословно следовать. В штабе была достаточно четкая иерархия, с нашим мнением не считались. Внутренние склоки, интриги — все это не соответствовало тем идеалам, за которые мы боролись.
Несмотря на все свои обиды девушка благодарная «очень тяжелому опыту».
— Я увидела, как на самом деле обстоят дела на оппозиционной кухне. С меня слетели розовые очки, и я поняла, как устроена главная оппозиционная машина в России и какие люди стоят за этим.
Громкое интервью
— История достаточно показательная — причем как на уровне «большой политики», так и на уровне «поиска своего места в жизни». Поэтому, честно говоря, рад за Алену Нарвскую, которая, пусть и пройдя через путь ошибок и личного негативного опыта, все же поняла, что жизнь человеку дается одна, и прожить ее ради ценности «либеральных» ораторов, как минимум, неразумно. От себя добавлю, что с интересом смотрю стримы и Алексея Навального, и Леонида Волкова, и Любови Соболь. Любопытно не что они говорят, а как они говорят, как они применяют самые разнообразные техники манипуляции и их комбинации.
Видеообращение
Ролик, где медик экипирован в защитную форму, включающую респиратор, опубликован в социальных сетях 19 мая. За кадром молодой человек говорит о том, что коронавирус по аналогии с Великой Отечественной войной представляется ему врагом, захватившим страну без предупреждения, поражающим друзей, родных и близких.
«Тогда мог поучаствовать в борьбе каждый. Сегодня же, исходя из рекомендаций, кто-то может лишь обороняться. Это наши близкие люди, родные, те, у кого есть хронические заболевания. Но есть те, кто способен на борьбу. Кто посвятил себя медицине. Это студенты медицинских колледжей, университетов и других учебных заведений, чья профессия связана с медициной. Конечно, можно уйти на самоизоляцию — спрятаться от вируса, как делают это многие. Проще всего так поступить. Кому-то и правда нельзя по состоянию здоровья работать в таких условиях. Но те, кто здоров и может хоть чем-то помочь, я вас прошу — помогите. Не оставайтесь в стороне. По всей стране во многих медицинских учреждениях требуются наши знания, сила и поддержка. Без нас просто никак. Сегодня медицина испытывает кадровый голод. Но именно мы можем решить эту проблему. Раньше я тоже думал, что меня это не коснется: я не хочу подвергать риску себя и своих родных, не буду вмешиваться. Но похже я понял, что не могу быть в стороне», — сказал Даниил Буров.
Как появился ролик
В разговоре с «Яркубом» студент-медик сказал, что сначала было голосовое сообщение друзьям, сокурсникам:
«Я изначально записал голосовуху ребятам, кто со мной учится, такую мотивационную, потому что, когда я пришел работать, была сильная нужда в кадрах. Изначально со мной даже никто, ни департамент, не связывался. Я просто записал ребятам голосовое сообщение также с призывом помочь, потому что кто, если не мы, раз мы выбрали этот путь, давайте помогать, а не сидеть там в сторонке, тем более, кто может это делать. Поэтому я решил это самостоятельно... Почему я так сделал — я записал и озвучил потом за кадром. Потому что я после суток был, в воскресенье уже записывал. Я не смог сказать полноценно речь, я пытался два часа, но у меня уже состояние было нестояния. Поэтому я максимально пытался приблизить к реальности видео, потом записал голос и в вегасе (Sony Vegas — программа для обработки видео. Прим. ред.) уже просто склеил. У меня уже не было сил сидеть с этим, снимать, заниматься какой-то постановкой. Ну, мне это не нужно, потому что моя цель — просто еще привлечь людей, студентов, чтобы помочь сократить этот кадровый голод у нас. Во многих больницах требуются [сотрудники], просто разрываются врачи, медсестры и младший медперсонал. Просто работать некому. А больных много. И тяжелобольных много. А помощь необходима. Извне уже просто не найти никого. Поэтому требуется помощь студентов.
Вот потом со мной связались сверху, с департамента, когда они послушали мое голосовое... Не знаю, как оно к ним попало, но как-то попало, видимо. Мне позвонили, сказали: Даниил, здравствуйте, это вас из департамента, из пресс-службы беспокоят, вы не могли бы записать видеообращение, как вы это сделали «ВКонтакте». Они тоже понимают, что есть кадровый голод. И, опять же, мое голосовое сообщение сработало, еще пять человек пошли и устроились на работу. То есть, это был плод этого. Поэтому, говорю, мне несложно записать обращение. Я написал текст предварительно. И потом уже записал видеообращение. То есть, это мое решение было, мне за это ничего не заплатили, мне за это никто ничего не обещал. Я просто сам понимаю, что сейчас необходима помощь. Просто уже никак по-другому. Хоть так воззвать, как говорится, к совести тех, кто пошел и посвятил себя медицине«.
О заработке
«Как платят за работу? Я не знаю, честно скажу. Мне еще не заплатили, я не отработал еще до зарплаты. До этого я работал в десятой больнице, но не с коронавирусными. Конечно, платили там копейки. Я там за 190 часов, за 200 часов — получаешь 10600. Я три месяца терпел, потом говорю: извините, я работать за такие деньги не буду. Как бы там ни было, тяжело и учиться, и работу совмещать. Я уже не выдержал. Тем более мне позвонила главная медсестра с госпиталя ветеранов, пригласила меня на работу. Говорит, Дань, нужна помощь. Я у них работал, я в госпитале уверен. И мне платили в том году хорошо. Он спонсируется, поэтому работа здесь как-то приятнее. И условия для работы созданы: и защита, и остальное на высшем уровне. Насчет оплаты труды — ну, верить кому-то, что выплаты эти будут... Честно, я сомневаюсь. Конечно, я тешу себя надеждами, что хоть что-то заплатят за труд, но я не надеюсь. Как бы я уже смирился с тем, что могу получить и 10 тысяч, и 15, я уже для себя поставил уговор, что какие бы ни были деньги, я буду делать свое дело, потому что должен, и все. Я поработал вот в реанимации, понял, что я не могу по-другому, увидев вот эти лица людей, которые лежат там, которые погибают каждый день. Потому что те, кто на ИВЛ лежат у нас уже — ну, считайте, что процентов 80-70 из них уже не выживут. Не знаю, как статистика, как они это все отрабатывают, я без понятия, как учитывается, но тяжелобольных очень много. И, в принципе, в целом больных большое количество».
Рабочие задачи
«В больницу я пришел неделю назад. Устроился как санитар, но негласно работаю как медбрат, потому что не хватает рук, чтобы заниматься с пациентами, выполнять указания врача, потому что это, по сути, основная работа. Это разведение лекарств, заполнение документации на больных, — то, что входит в обязанности среднего медперсонала. Следим также за состоянием пациентов, я вот лично в реанимации работаю, этим занимаюсь. Ночью также следим постоянно за ними, инфузаматы заправляем, за счет которых они находятся в состоянии, так скажем, спячем, если говорить простым языком. Мы постоянно поддерживаем эту работу. В целом, работа у нас с препаратами, занимаемся этим разведением-введением. Ухаживаем за пациентами — протираем их, моем. Меняем положение им, чтобы пролежней не было. Я лично накладываю на глаза некоторым — они же все находятся под наркозом, у них рот или глаза открываются когда, они же пересыхают, они же не шевелят ими. Постоянно тряпочками смачиваем глаза, рот, чтобы не пересыхали. И в целом просто ухаживаем за ними. Просто представляешь: если бы лежал на этом месте твой близкий человек... То есть, сразу, не знаю, как будто родной человек. И тут эта ситуация как будто объединила настолько всех нас, вот особенно на работе как-то ближе сделала. И к каждому пациенту относишься, как к родному. Конечно, это тяжело морально, но это дает довольно хороший стимул к работе.
Касаемо обеспеченности необходимым — с этим проблем я не увидел. По крайней мере, в госпитале ветеранов. Про другие больницы ничего сказать не могу. Как там, как у них обстоят дела, как обстановка — я ничего не знаю. Лично про ветеранов — я уверен, уверенно могу сказать, что здесь все есть абсолютно. То есть, что необходимо для работы, все соблюдается, все выдается, с этим никаких проблем вообще нет. Работать приятно, все, как одна семья, сплотились, помогают друг другу. В этом плане огромный плюс, что вот такая вот пандемия сплотила столько людей. Никто не боится грязной работы, все занимаются абсолютно всем. Врачи делают санитарскую работу. Никто не говорит: у меня высшее образование, я буду заниматься только бумажками, а ты подтирай за ними... Сами понимаете, что. Такого нет. Каждый вносит свой вклад. Врачи, их вклад — они очень сильно стараются. Я даже горд за свою медицину. Конечно, не везде так. Много где не выплатили. Я сам, говорю, сомневаюсь в выплате, но остается верить. Как говорится, в Россию можно только верить. Больше ничего не остается. Опять же, если забунтовать, не работать, то кто будет делать? Поэтому альтруистично себя настраиваем и работаем».
В издательстве «Медиарост» вышел первый сборник рассказов Ольги Никоновой «Живи хорошо!». С разрешения Ольги «Яркуб» публикует вошедший в него рассказ с одноименным названием.
Ольга Никонова родилась в Ярославле, жила в Москве, Киеве и Любляне. Окончила московский Институт журналистики и литературного творчества, публиковалась в журналах «Урал», «Литературная учеба», «Письма из России», «Лед и пламень», «Региональная Россия», «Этажерка». Стала Лауреатом первой Премии лучших рассказов и очерков о России им. Пассека.
Ольгу хорошо знает ярославское фейсбук-сообщество. Писательница иногда публикует отрывки из своих рассказов, повестей и эссе, однако в полной мере оценить ее талант можно будет только сейчас, благодаря книге, редактором которой выступил Антон Голицын.
В сборник «Живи хорошо!» вошли рассказы, написанные в 2005-2009 годах. «Они разные, рассказывают о любви и нелюбви. Главное, что их объединяет — тема Русского Севера, большинство рассказов в сборнике именно „северные“», — объясняет Ольга.
Писатель, лауреат Бунинской премии Борис Евсеев оставил отзыв на «Живи хорошо!»: «Проза Ольги Никоновой очень свежа... свежи северные — не повторяющие классиков — эскизы. Свежи и полны незаемной, нешаблонной жизни южные прорисовки воздуха и воды. Детали в рассказах Никоновой словно бы овеяны лирической дымкой. Если говорить об истоках жанра, в котором работает Ольга Никонова, первотолчок здесь — русский лирический очерк. Читая рассказы Ольги Никоновой, начинаешь сомневаться, зачем писать романы? Ведь в рассказах есть все необходимое, и нет ничего лишнего. <...>».
Презентация сборника пройдет в Некрасовской библиотеке 13 сентября, начало в 18:30. «Поговорим о том, откуда и из чего берется проза, достаточно ли одного слова, чтобы развернуть повествование, почитаем отрывки из разных рассказов, а может даже и посмотрим немного фотографий русского Севера», — рассказала автор. Тут же можно будет купить и подписать книгу.
По просьбе «Яркуба» Ольга Никонова предоставила для публикации рассказ «Живи хорошо!». Читайте его прямо сейчас — и увидимся на презентации.
Живи хорошо!
Поезд опоздал на два часа. На станции, кроме меня, сошли только двое — высокий бородач и его лохматая белая собака. На перроне их никто не встретил, и они, не задерживаясь, направились к остановке рейсового автобуса. Поезд постоял на пустой станции пару минут, потом прогудел печально, и пошел ещё дальше на север.
Я вышла из вагона заспанная, растерянная. Меня кинулись обнимать, звучно чмокали в щеки и лоб, что-то спрашивали, друг друга перебивая. Молодой сеттер, Демон, никак не мог достать до моего лица языком, и с отчаянья лаял, прыгал мокрыми лапами на плечи.
До Шижни ехали по узкой гравийке. Рваные тучи ползли над лесом, почти задевая маковки елей. Лес тревожно гудел и качался. Канал покрылся мелкой рябью. С близкого моря задувал холодный северный ветер — моряна...
Иван Матвеич не вышел встречать меня. С прошлой зимы он жил один, и без шумной, хлопотливой бабы Клавдеи и дом, и хозяин заметно постарели, отдалились от мира, от его света и радостей.
Дед Иван больше не рыбачил. Совсем не выходил в море. Осенью по привычке просмолил старую лодку, но красить её по весне уже не брался. Лодка так и лежала у мостков, перевёрнутая, чёрная. В моём детстве она была весёлой, с аккуратно выкрашенными в небесно-голубой боками. Иван Матвеич тогда охотно катал меня по синему, радостному от солнца каналу. Греб сильно, привычно, посмеиваясь и заломив на затылок синюю фуражку с «крабом». Морская форма осталась у него со времён службы в порту, где был он пожарным инспектором.
Когда у хозяйки, бабы Клавдеи, были еще силы, она каждое утро плавала на той лодке через канал. Ещё и теперь часто увидишь там вековую, ветхую старушонку, сгорбленную, тёмную всю — уж едва идет, кажется, а у мостков ловко запрыгивает в лодку и шурует вёслами! Канал широкий, грести старухе, пожалуй, полчаса. Но им без лодки жизни нет, даже хлеба не купишь — магазин-то на другом берегу!
Я привезла Ивану Матвеичу три резные рамки для фото. Он долго разглядывал их, благодарил меня, целовал, неловко прижимаясь холодной, небритой щекой. Потом надел очки на резинке — «а валятся, однако!» — и деловито порылся в комоде. Комод был древним, с резными толстыми ножками, со скругленными ореховыми боками. Достался он бабе Клавдее в приданое, везли его тогда из богатого Сумского Посада.
Иван Матвеич вынул из темноты комода коробочку, по бокам оклеенную бархатной бумагой. Внутри лежали фотографии. Он потер ладони о брюки, посмотрел придирчиво через очки — чистые ли, и стал перебирать снимки. Некоторые были совсем недавние, верно, даже прошлогодние, где живая и веселая бабушка Клавдея улыбалась, положив неловко на стол большие тёмные руки. Иные карточки были очень старыми. С них грустно и почти со страхом смотрели незнакомые барышни в пышных, воланистых юбках. Фотографии были маленькие, смутно-коричневые, но я разглядела, что и кулон на шее, и широкий, расшитый каменьями пояс были у всех барышень одни и те же. Верно, одалживали, чтобы нарядиться к фотографу.
С одного снимка, криво наклеенного на картонку с витой надписью: «Визитный портретъ», тревожно глядел красавец лет тридцати с небольшим, похожий на богатого фабриканта. Тёмные волосы разделены на аккуратный пробор. Строгий костюм делал его элегантным, рука с крупным перстнем на мизинце нарочно выставлена. Только стоптанные, побитые боты высокой шнуровки выдавали положение. Он прятал ноги под стул. Поза вышла неловкой и несколько виноватой.
Оказалось, на карточке — мой прапрадед Никанор. Тот самый, что выстроил наш большой дом в два этажа, на самом берегу канала. На месте канала в то время текла медленная речка Шиженка. Такой дом мог позволить себе только состоятельный человек — земля «в первой линии», ближе к воде, ценилась дорого. Никанор хоть и не был богат, но слава его, как лучшего строителя крепких лодок, шла тогда на все деревни окрест. Дом был выстроен в последней четверти девятнадцатого века, и Никанор счастливо жил в нём с большой семьёй до самой революции, потом, в Гражданскую, сгинул где-то вместе с младшим братом, Никитой.
На другом снимке дед Иван показал мне молодую Анну Никитичну, мать бабы Клавдеи — мою прабабку. Она, едва заметно улыбаясь, стояла возле расписной вазы, высотой ей доходившей до пояса. Лицо спокойное, полное. На ней не было того ремешка, которым туго были перепоясаны все барышни: Анна была беременна. В уголку снимка полустершимися золотыми буквами вилась надпись: «На долгую память», и стоял год — предгрозовой, шестнадцатый. Анна носила под сердцем мальчика Витю. Он родился здоровеньким и румяным. Любил печенье. И Анна, и муж, Максим Василич, души не чаяли в первенце. Три года покой и счастье берегли молодую семью, но потом что-то стряслось, разладилось на небесах, и о них позабыли. А началось всё с пожара в их деревенской церковке, когда и батюшка сам едва не сгорел. В то же лето Витя тяжело заболел, стал кашлять. Отвары Анны из кореньев синеголовника и ползучего тимьяна не помогали. Ночами сынок совсем задыхался. Привезли с Выгострова старую тетку Дусю, она тронула мальчика узластыми пальцами за шею и горестно покачала головой. Ночами сидела возле Вити, пересыпала черными, сухими ладонями пшено, что-то пришёптывая. Но не спасало и тетки Дусино ведовство. Вите с каждым серым, всё холодеющим рассветом делалось хуже. Мальчик лежал в жару. Наконец Максим Василич, в отчаяньи, позволил позвать доктора. Анна, сама не помня себя, скоро запрягла лошадь, поехала в поселок за фельдшером — тогда ещё на месте Беломорска стояло рыбацкое поселение Сорока. Да что-то всё не ладилось в тот страшный день — дорогу дождями размыло! Вернувшись, Анна сына живым не застала. Витя лежал, успокоившийся и похорошевший. Алые щёчки только-только остывали. Привезённый из Сороки молоденький фельдшер совсем не знал, что делать, мялся у кровати и смущенно бормотал — «Ну что ж вы этак, ведь миокардовый коклюш-то, ведь лечат уже...»
С той ночи как погасло для Анны солнце — может, не захотела она больше видеть так устроенного мира. Она начала слепнуть, и жизнь стала видеться ей туманно, расплывчато...
Через три дня Витю отнесли на светлое кладбище за деревней. Был ясный августовский день, шумели от близкого моря ели. Солнце светило на синем небе радостно. На маленькую могилу поставили свежий деревянный крест и накрошили печенья. Пока шли назад, на холмик налетели воробьи и печенье склевали.
Наконец Иван Матвеич выбрал снимок для подаренной рамки. С него улыбалась я. Мне было шестнадцать счастливых лет — тот самый год, когда дед Иван катал меня в голубой лодке по каналу. Тогда на канале ещё была оживленная навигация, и мимо нас, по самой середине, проплывали белые туристские теплоходы, гремели музыкой, гнали на нас волну...
Август тогда стоял удивительно сухой и тёплый для того края. Иные дни были даже и жаркими. Я часто бродила босиком по душистому, нагревшемуся за огородами сену, пробуя его голыми пятками. Вокруг монотонно гудели шмели, томясь солнцем и непривычным, затянувшимся зноем.
...Иван Матвеич вставил фотографию в рамку, полюбовался. На мне было лёгкое светлое платье чуть ниже колен, и почему-то зелёные резиновые сапоги. Снимок был сделан в день моего рождения. В руках я держала богатый букет осенних цветов — огненные шары, багровые астры и георгины — подарок из сада бабы Клавдеи.
На дне коробки лежали письма. Письма Ивану Матвеичу и бабушке Клавдее от внуков. Внуков было семеро, но писем, увы, в коробке было совсем немного... Дед Иван аккуратно вынул их, взвесил на ладони, прошуршал сухими пальцами по конвертам. Прежде чем убрать, показал мне, гордо глянув — вот, мол, не забывают меня!
Были там, верно, и мои письма. Я редко писала деду Ивану, и то всякие пустяки. Письма выходили бестолковыми и почти одинаковыми. Потом я узнала, что Иван Матвеич, получив письмо, по целой неделе важно ходил с ним по Шижне, читал соседям.
...В нынешнем августе тепла не дождались. Здешнее северное лето, и так всегда краткое, на этот раз обмануло вовсе. Моряна часто приносила затяжные дожди. По утрам подолгу не исчезали холодные, густые туманы. Август тянулся медленно, иной день и скучно. Уж исхожены были пустынные, всегда сумрачные Медвежьи острова, объеханы и водопады далекой Калевалы, и Соловки... Уже набраны были ведерки горьковатой крепкой брусники, и не однажды испечены пышные шанежки с морошкой, и вдоволь нахвален азартный Демон за вальдшнепов и серых гусей...
Я ходила в близкий лес, чмокала сапогами по кочкам, искала грибы. Набирала много, но дома дед Иван надевал очки и придирчиво грибы пересматривал, и большую часть выбрасывал за забор — «Чего опять груздёв-то набрала, однако!» Оставлял только несколько белых и красных крепышиков. И вечером мы томили их в печи, с молоком и картошкой...
Тянулся тот август долго, а прошёл, как часто случается, скоро и незаметно. Настали первые по-настоящему холодные дни сентября. И так всегда тихая, Шижня опустела вовсе — детей увезли в город: в деревне школа давно уже стояла заколоченная, брошенная.
Стало совсем тихо, как во сне. Только задувала по чёрным крышам, всё крепчая, моряна, да тормошила на огородах пугал, дёргала их за драные фуфайки. На берегу покачивались привязанные к мосткам лодки, и чуть слышно похлопывали по неспокойной, тёмной воде.
Настала пора и мне уезжать.
Синяя морская фуражка с потускневшим «крабом» висела на гвоздике, в сторонке от комода. Хозяин целыми днями тихо лежал на высокой кровати за печью, и за весь август только однажды вышел со мной за огороды. Был вечер. Густо пахло мхами, недалёким болотом, и покрикивали где-то кулики. Мы медленно шли по тёмной нитке тропы, и ни о чём не говорили. Иван Матвеич смотрел в сторону темнеющего леса и совсем по-стариковски вздыхал: «охо-хо, охо-хо»... Хотел было закурить по крепкой привычке, да тут же закашлялся и со злостью бросил папиросу в сырую траву.
Сеттер Демон, оправдывая свое имя, чёрным вихрем носился вокруг нас, вывалив сочный, красный язык и мотая от счастья ушами.
Возвращались уже совсем в темноте. Над крышами поднялась близкая, рыжая луна, и туман над болотом осветился, сразу обеднев густотой и сумраком. Кулики за ламбушкой утихли.
Дома дед Иван сразу устало лег за печью и скоро уснул. Меня же изрядно пожурили — далеко, мол, деда водила, утомила...
Эту последнюю ночь я не спала. За включённый по ночам свет на меня, бывало, ворчали, потому я разыскала в бабушкином комоде длинную свечку и ушла на чердак. В детстве я боялась этого чердака, верно, особенно страшась его вечной полутьмы и тишины. Теперь же от страха не осталось ничего, кроме далёкого, смутного воспоминания. Оно приятно щемило сердце, но совсем не пугало.
Я смахнула с низкого оконца пыль, дунула на ладонь. Сухих маленьких пауков пожалела бросить на пол, и осторожно ссыпала в ржавую жестянку в углу. И вдруг затомилась сладкой любовью душа — сделалось безмерно жаль и этих мертвых, засохших уж бог знает когда паучков, и куликов, тревожно кричавших весь вечер, пока мы бродили в туманах, и постаревшего, слабого деда Ивана, уснувшего теперь в глухом углу за печью. Стало отчего-то жалко и глупого кудрявого пса Чарку, жавшегося сейчас, верно, у деда под боком, и бродячего кота Тиму, которого Иван Матвеич привечал в избе и баловал парным молоком. Каждое утро Тима важно переступал через высокий порожек и направлялся прямиком к блюдцу. Когда Тима был особенно голоден, он так жадно лакал молоко, что блюдечко качалось и позвякивало о неровные половицы. Тогда дед Иван сердито кричал: «Но, Тима, не спружь однако!» Но Тима ни разу не разлил молока, и, вылакав всё до капли и хозяйственно вылизав блюдце, запрыгивал к Ивану Матвеичу на колени и позволял недолго погладить полосатую спину. Тима никогда не урчал и не умывал после молока морду — так и сидел на коленях у деда Ивана с повисшими на пышных усах белыми каплями. Потом уходил в окно, и до следующего утра не показывался.
...Я нашла в углу чердака, под старыми рассохшимися вениками, стопку старых детских журналов, и, кое-как устроившись на досках, долго читала при таинственном и скуповатом свете бабушкиной свечи. Потом пламя задрожало, потанцевало мгновение, и погасло. Я отложила журналы. В оконце пробивался холодный серый рассвет. Где-то неподалёку уже бродило нерешительное осеннее утро. Тогда я закуталась в фуфайку и прилегла на доски. Спать совсем не хотелось. Хотелось просто побыть последние часы в сердце нашего старого, огромного дома, прислонившись ухом к шершавым доскам, и слушать густую, почти осязаемую чердачную тишь. Изредка из полутьмы доносились вздохи и шарканье кого-то невидимого. Я не боялась этих шагов — знала, что так горько вздыхать и шаркать в тёмный час, перед скупым северным рассветом, может только кто-то очень печальный и одинокий.
Я закрыла глаза, чтобы лучше услышать дом, поскрипывания его бревен, его покачивания, и, верно, задремала.
...И увидела живую и весёлую бабу Клавдею. Она медленно проплывала мимо окон с короткими цветастыми занавесками. Я радостно захотела окликнуть ее, но голос застрял где-то внутри. Бабушка Клавдея почувствовала меня и остановилась на миг перед окном. Она оправила лиловый шерстяной платок, чуть сползший на лоб и счастливо улыбнулась. Потом исчезла за углом дома. Я хотела побежать за ней, вернуть, неловко рванулась и... проснулась.
Утром Иван Матвеич вышел меня проводить. Было по-осеннему туманно и зябко, низко гудел ельник за насыпью. Мы укладывали в багажник последние вещи. Демон тревожился, предчувствуя дорогу и скорое прощание, кругами ходил возле, поскуливая и отказываясь лезть в машину.
Деда Ивана не хотели тревожить, не позволяли ему выйти. Но он натянул телогрейку и все же пошёл по огороду, смачно ругаясь. Он шёл, заметно покачиваясь от слабости. На нём были колышки — обрезанные ниже щиколоток сапоги, и морская фуражка. Иван Матвеич шёл медленно, нелепо размахивая руками, как старая большая птица, стараясь удерживать зыбкое своё равновесие.
Подошёл ко мне, отдышался. Надвинул козырёк на самые глаза.
«Морянка-то, однако раздувается!» — только и сказал вместо приветствия.
Постояли рядом, помолчали.
Сеттер нетерпеливо скулил и, устроившись наконец в машине, туманил горячим, нервным дыханием стекло.
Дед Иван обнял меня, похлопал лёгкой, худой рукой по плечу: «Ну, живи хорошо!»
Я поцеловала старика в серую, щетинистую щеку. Небо в голубых его глазах дрогнуло влажным, заблестело и качнулось. Я хотела было весело, как будто между делом, пообещать — я приеду к тебе в апреле, ну, или в мае, когда молочно-серыми ночами солнце будет сидеть на ельнике, но дед Иван молча улыбнулся и только махнул рукой — уж поезжайте, мол!
И мы уехали. Перед повёрткой я попросила остановиться и выглянула в окно. Иван Матвеич шёл, не оглядываясь, к дому, пошатываясь на неровных, скользких мостках, так что было страшно: вот-вот упадёт!
Демон на заднем сиденье сердито гавкнул, торопя нас, и мы двинулись по узкой дороге, оставляя за собой причудливые облака серой пыли. Вдоль дороги, по мягким кочкам, шла девочка с бидоном, в тёплом старушечьем платке. Из-под платка пушились совсем белые косы. Она брела медленно, еле переставляя тонкие ноги в неудобных болотных сапогах, и сосредоточенно всматривалась в мох.
В Беломорске, на тихой маленькой станции, прощались. Поезд опять опаздывал, и мы долго сидели в машине, говоря о пустяках. Затем поезд пришёл, такой старый и пыльный, что когда мне махали и делали какие-то знаки в вагонное окно, я почти ничего не разбирала.
Поезд тронулся, я забралась на верхнюю полку и отвернулась.
К полудню проехали Медвежьегорск, и остался позади весь долгий, туманный северный август — и торжественно-порожистый Выг, тревожные кулики за камышовой ламбушкой, гоголя на Медвежьих островах, и тоненькая девочка, собиравшая редкую ягоду — куманику...
Иван Матвеич умер вскоре. Смерть вошла в дом таким ранним утром, что все ещё спали. Когда вошли умывать деда Ивана к завтраку, он лежал уж холодный и ко всему безразличный. Голубые глаза остановились и смотрели в угол за печью.
Бродячий кот Тима три ночи сидел на пне за забором, и громко, тоскливо, вовсе не по-кошачьи, выл. В доме пугались и выходили прогонять его лохматыми вениками. Тима ненадолго прятался во тьму, а потом снова усаживался на пне и продолжал своё страшное прощание. Трое суток, пока дед Иван лежал в доме, не переставал мелкий дождь. Утром, выходя в огород, видели мокрого, жалкого Тиму на пне. Когда понесли Ивана Матвеича на лесное кладбище, к бабушке Клавдее, дождь перестал. Потом были поминки, и, захлопотавшись, как-то забыли про кота. На другой день вспомнили, что ночью уж он не кричал. Пошли звать его по огородам и сеновалам, манили даже рыбой — но не от жалости, а из суеверия. Всё зря, Тима исчез и ни разу больше не приходил.
2005.
В ярославском торговом центре «Вернисаж» 17 апреля случился пожар. Посетителей и сотрудников комплекса эвакуировали, а про животных контактного зоопарка забыли. Очевидица событий Мария Локалова рассказала «ВКонтакте», как ярославцы объединились для спасения зверей.
В ярославском торговом центре «Вернисаж» 17 апреля случился пожар. Посетителей и сотрудников комплекса эвакуировали, а про животных контактного зоопарка забыли. Очевидица событий Мария Локалова рассказала «ВКонтакте», как ярославцы объединились для спасения зверей.
«Недавние трагические события в Кемерово многих заставили задуматься о безопасности торговых центров, развлекательных площадок, о цене жизни человека и животного в нашей стране. Не думала, что пройдет совсем немного времени, и мне придется лично столкнуться с ситуацией возгорания в ТЦ», — начала свою историю Мария. Девушка объяснила, что она приехала в «Вернисаж», когда эвакуация уже началась. «Я подумала, что тревога учебная, вышла из машины и наблюдала за происходящим, пока люди спокойно выходили из здания. Проехали пожарные расчеты: одна, вторая, третья... Когда машин насчитали порядка семи, я начала расспрашивать людей. Оказалось, тревога совсем не учебная, в здании очевидцы действительно чувствовали запах проводки и видели клубы дыма из окон».
Локалова вспомнила, что в кемеровском ТЦ «Зимняя вишня» был контактный зоопарк. Животные погибли, потому что их не эвакуировали вместе с людьми. «Я не увидела клеток с животными из контактного и побежала к входу, где должен был находиться зоопарк. Около него стояли охранник, сотрудник гвардии и взволнованная молодая девушка. Она молила, чтобы ее впустили в здание открыть дверь из зоопарка на улицу, так как она открывается только изнутри. Я поняла, что она сотрудник зоопарка». Охранник, по словам очевидицы, отказывался, говоря, что внутри небезопасно. «Мы начали перебирать варианты, кто бы мог открыть дверь изнутри. Дверь из зоопарка шла прямо на улицу, эвакуировать зверей было бы легко». Выяснилось, что сотрудники зоопарка посчитали тревогу учебной, решили не беспокоить животных и выйти на улицу до окончания учений.
«Стоя у здания, мы начали чувствовать неприятнейший запах проводки. Я сказала охраннику, что необходимо сообщить людям внутри о животных. Получила ответ: „Всех людей эвакуировали, а звери — не люди“». Мария узнала, что помочь может полиция. Работница зоопарка рассказала им, как открыть дверь изнутри. Полицейские ушли внутрь — и вернулись ни с чем. «Павильон запирается на выдвижную дверь, которая срабатывает от электричества. А электричество отключили».
Эвакуированные у ТЦ поняли, что происходит, и подбежали к девушкам: «Мы приняли решение ждать около двери в зоопарк, благо она наполовину из стекла, разбить дверь и попасть внутрь, чтобы эвакуировать малышню». Делать это не пришлось — МЧС сообщили, что пожар потушен. «Мы, конечно же, сразу побежали к зверью. Все были на месте и в порядке, в здании неприятно пахло. Я успокоилась, пошла по магазинам. Как только начали покупки, сработала пожарная тревога. Я кинулась в зоопарк». Сотрудники зоопарка и продавцы одного из магазинов помогали выносить зверей, а люди на улице принимали их и следили, чтобы никто не разбежался. «Самим сотрудникам было бы не под силу эвакуировать питомцев», — заметила Мария Локалова. Она порадовалась, что эвакуация контактного зоопарка прошла быстро, горожане и их дети занимались животными: кормили их, укутывали, не давали убежать.
Коллаж Марии Локаловой
Читайте также: «Пожар в ярославском ТЦ „Вернисаж“ мог начаться из-за короткого замыкания».
Молодежная палата Ярославской области назвала имена лауреатов литературной премии для молодых писателей «Ярославская строка». В номинации «Публикация» награду получила Елена Кузьмичева. Ее рассказы вошли в сборник современной прозы ярославских писателей «Город счастья».
Молодежная палата Ярославской области назвала имена лауреатов литературной премии для молодых писателей «Ярославская строка». В номинации «Публикация» награду получила Елена Кузьмичева. Ее рассказы вошли в сборник современной прозы ярославских писателей «Город счастья».
«Яркуб» познакомился с Еленой Кузьмичевой в 2016 году, за месяц до выхода ее дебютного романа «Позвонки мышей». Вместе с рассказом об авторе опубликовали отрывок из книги. После релиза в январе 2017 года «Позвонки мышей» продаются на «Озоне».
Сборник прозы «Город счастья» вышел осенью 2017 года по инициативе и на деньги одного из авторов — историка Александра Фролова. Это именем его рассказа назвали сборник. В аннотации написали: «
С разрешения автора «Яркуб» публикует один из двух рассказов Елены Кузьмичевой «Полет в птичьем гробу».
ПОЛЕТ В ПТИЧЬЕМ ГРОБУ
1
Когда они встретились, наступила ночь, как будто по случаю этого события солнце тут же погасло и окрасилось в черный цвет.
Если верить календарю, была середина августа
Темнота лилась и лилась из небесных недр, переплавляя мир в пустоту. Поймать то или иное очертание поначалу удавалось только наощупь. Пробираясь сквозь небольшую, но вязкую от кустарника рощу, Ника пощекотала пальцами хвойную ветвь — ради того только, чтобы убедиться: всё это никуда не делось, всё это ещё
Некоторое время они молча шли в темноту, не касаясь друг друга даже складками одежды. Обоюдное существование, в отличие от всего прочего, не вызывало никаких сомнений. Отсутствие внешних источников света создавало ощущение приятной отчужденности от человечества. Свет на время схоронился
— Ты помнишь? — спросила Ника, и мягкий луч выплеснулся из её глаз, на миг показав впереди узкую тропинку через поле, заросшее бурьяном.
Ответа она не услышала. Голос Матвея растворился в шуме проезжающего поезда.
2
Железная дорога делила поле надвое. Когда поезд проехал, они быстро перешагнули на другую сторону и пошли дальше сквозь ночь, как будто испокон веков знали этот путь, для прочих совершенно неразличимый.
— Ты помнишь? — снова спросила Ника. Её мысли начали проясняться. Перед внутренним взором замелькали образы. Каждый из них, едва показавшись, вставал на своё место, как часть сияющего паззла, который нужно было собрать во что бы то ни стало. Эта самая дорога, только при солнечном свете, этот самый Матвей с рыжими вихрами на голове, и день тоже, этот самый. Но…
— О чем? — прозвучал вопрос.
— Что так будет всегда.
— Ночь, дорога через бурьян, что именно?
— Всё сразу. Мы сами так решили.
— Скажешь тоже. За нас все решили гены, детские травмы и особенности психики.
— Ты просто всё забыл. Подожди немного. Поищи у себя под сердцем, поищи в глубине зрачка…
Матвей рассмеялся, и свет в его глазах потускнел, а затем замигал, как перегорающая лампочка.
— Поищи на излете мысли, —
За полем обнаружилась новая роща, теперь — совсем редкая, березовая наощупь. Ника едва слышно вскрикнула, запутавшись телом в подобии паутины, но страх длился не более секунды. Между стволами деревьев в разных направлениях были натянуты шерстяные нити. Прошла секунда, и Ника уже знала, что эти нити
Пробравшись сквозь нити, Ника закрыла глаза и вытянула руки перед собой, раскрыв ладони навстречу всему, что будет дальше.
Препятствий на пути не было. Шаги шуршали засохшей раньше времени травой. Темнота была густой и влажной, как тесто для пирога. Она липко облегала тело, затекая в уши и ноздри. Но дышать было легко, и передвигаться тоже. Еще немного, осталось совсем немного. Шаг, потом еще один, и…
Кожа соприкоснулась с шероховатой поверхностью — деревянная дверь, облупившаяся краска. Ника открыла глаза, и темнота растаяла. Свет вновь хлынул наружу сквозь радужные оболочки, выпростав из пустоты безлюдный полузаброшенный дом, разбитые стекла в деревянных рамах, сгнившие в сырости доски, фундамент, глубоко ушедший в землю.
— Мы что, войдем внутрь? — спросила Ника, неуверенно посмотрев на Матвея, заглянувшего в ощетинившееся осколками окно.
— Само собой, войдем. Что еще делать?
— Ты прав. Становится холодно.
Они вошли. Дверь отворилась со скрипом и едва не слетела с петель, но скоро всё изменилось, ведь свет продолжал струиться из их глаз. Под потолком зажглась люстра и, слегка качнувшись, мелодично зазвенела хрустальными каплями. Обрывки обоев аккуратно вклеились в цветочный узор на стене. Окна затянулись стеклом, как тонким слоем льда.
Нерукотворность случившегося выдавала лишь единственная ветка рябины, заглянувшая внутрь гостиной комнаты в то время, когда окна еще были разбиты. Она так и осталась внутри, только на стекле сохранилась небольшое округлое отверстие.
3
— Да, теперь я вспомнил, — сказал Матвей, присев на край кровати с синим покрывалом, когда с металлического изголовья окончательно исчезла ржавчина. — Так было всегда. Но почему?
— Мы сами так решили. Сейчас ты вспомнишь и это.
— Точно. Однажды мы, кажется, были здесь счастливы. Так?
— В этом месте мы научились проживать несколько часов как целую жизнь, и с тех пор у нас появилось множество разных жизней. Эти жизни бесконечно длятся во времени и пространстве, разрастаются вглубь и вширь, как древесные корни и кроны. Наверное, о прочих мы просто теперь не помним, но это ничего не меняет. Они продолжаются прямо сейчас
— Замечательно. Если так, значит… — Матвей снова не договорил, завершил мысль про себя, нахмурив лоб в попытке вспомнить всё как можно скорее.
— Реальность многослойна. Она откликается на каждый крик о помощи. Тому, кто ищет любви, она дарит любовь.
— Тогда почему она не может подарить смерть тому, кто ищет смерти?
— Отчего же? Может. Но разве мы искали её
— На самом деле мы просто искали лучшего мира взамен того, который нас окружал, — его лицо осветилось памятью. — Тогда мы еще не поняли, что можно просто шагнуть вперед, шагнуть вверх, раскинуть руки и почувствовать, как на них отрастают перья и кости становятся полыми, как у птиц.
4
Память окончательно вернулась к обоим, и вся прошедшая, долгая жизнь проявилась, как нанесенный на слишком тонкую бумагу акварельный рисунок, на который они смотрели теперь, напрягая зрение, с изнанки листа. Холодные блики на листьях под растущей луной, незримое чёрное солнце, единственный дом, принимающий день за днем только их двоих, радость духовного родства, единение, причастность к вечности.
Но прежде всего, они видели это на рисунке, было обоюдное отсутствие. Минуты, часы и годы — другое измерение вечности, прожитое порознь в параллельных кратерах реальности, из которых, думалось тогда, нельзя выбраться, сколько ни ползи наверх, цепляясь за воздух неверным пальцами. Только смерть была вокруг, только выжженные поля, дымное марево и запах гари, утраченные возможности, задушенные порывы, треклятая немощь при попытке рассмеяться, умирающие в полете птицы, целые стаи с хрипением превращались в скелеты и хрустели сухими косточками в иллюзии полета. Они летели на месте, летели, летели по нарисованному небу в своих невидимых птичьих гробиках, похожих на детские, и мы подпрыгивали, пытаясь до них дотянуться, мечтали быть не рожденными и лететь рядом с ними, и не только мечтали — действительно летели. Колючая проволока, туго обмотанная вокруг головы, все глубже врастала в лоб и виски, а перед сном, каждый божий день перед сном мы изо всех сил сжимали свое сердце в кулаке и выдавливали из него последние алые капли, ведь сон приходил только к молчаливым, бескровным и тихим. Перестань, перестань вспоминать. Это уже не про нас, это уже не про жизнь. Это только мираж, сквозь который нужно было пронести себя невредимыми, и нам удалось, ведь правда? Пусть не без последствий, пусть не без сквозных пулевых, но удалось же, так забудь теперь! Забудь скорее все, что было до…
Ника легла на широкую пружинистую кровать лицом к окну и увидела, как на небе
— Ты помнишь птичьи гробы? — шепотом спросила Ника, и Матвей крепко обнял её обеими руками. — Мы летели в них так долго.
— Только не плачь. Я помню.
— Только не исчезай.
— Я могу исчезнуть только вместе с тобой. Но ты знаешь, этого не случится.
Они долго лежали, обнявшись, но пружинистая кровать не проседала под их весом. Ведь когда двое любят, всё вокруг преображается в невесомость, исцеляющую любой недуг. Сквозные ранения исчезают, не оставляя шрамов, и неземное, духовное зрение льется мягким светом в обыкновенные человеческие глаза. Боль становится невозможна, потому что причинить её может только страх утраты или тяга к обладанию. Сбрось с себя то и другое, и останется только радость, только чистая Реальность. Равновесие созидания без разрушения на другой чаше весов. Без смерти.
И тогда птицы оживут в своих гробах. Смахнув вновь оперившимся крыльями старые скелеты вместе с нарисованными облаками, они полетят дальше по настоящему небу и увидят новое солнце.
5
Его многочисленные крылья были вытканы из красной шерсти и уже начали распускаться по краям, словно изъеденный молью свитер. Светлое лицо ангела было прекрасным и страшным. Каждую секунду его черты менялись, только змеиные языки продолжали безостановочно виться металлическими кольцами в беззубом зеве.
Не скрипнув ни одной половицей, он с улыбкой прошагал в другой конец комнаты и поцеловал его — в сердце и её — в сонную артерию. После этого исчез, юркнув в подступающую вновь темноту. Красная шерсть, которая только что была крыльями, еще немного повисела в воздухе, но, быстро смотавшись в клубок, упала на смятые простыни.
В этот момент свет погас, и дом затрещал по швам. Фундамент стремительно тонул в земле, перегородки ходили ходуном, проседали со скрипом старые потолки. Обои на стенах выцветали, покрывались плесенью и вздувались пузырями от избытка влаги. Ржавели дверные петли, и все предметы покрывались пылью.
Мелкие трещинки побежали по стеклам, и люстра со звоном рухнула на пол, расплескав по гнилым доскам свой помутневший хрусталь. Тишина смешалась с темнотой в густое липкое тесто.
***
Но рассвет не наступил, и ночь не закончилась. Она длилась вечность и еще одна вечность есть у неё в запасе, ведь Ника и Матвей снова идут наощупь по узкой тропинке сквозь заросшее бурьяном поле.
— Ты помнишь? — спрашивает Ника, и ответ на её вопрос растворяется в шуме проезжающего поезда.
Сборник «Город счастья» можно взять в некрасовской библиотеке.
- От рисунков на полях до менеджера в сфере искусства: большой разговор о творческом пути художника
- «Дурной вкус». Музыка ночной темноты
- «Первые два года мы просуществовали на грани провала»: основатель кофейни рассказал о трудностях развития бизнеса
- Сергей Луганский, министр здравоохранения Ярославской области: зарплата врачей скорой помощи в регионе выросла почти вдвое
- «Некоторые хотят получить что-то взамен, а я — вложить»: велопутешественник и общественный деятель из Рыбинска рассказал о работе с детскими домами
- «Нужно быть открытым к детям»: учительница начальных классов поделилась впечатлениями спустя год работы в школе
- Елена Субботина, и. о. руководителя государственной Службы охраны ОКН Ярославской области: «Мы тщательно контролируем работу по сохранению архитектурного наследия региона»