«Я оптимист: мы дойдем до края и оттуда начнем двигаться». Цитаты Александра Архангельского из выступления в Ярославле
О школьном образовании и влиянии школы на личность
«Плохая семья сильнее хорошей школы. Что может школа? Школа может создать такую практику, что у ребенка произойдет раздвоение опыта. Ему семья демонстрирует одно, а школа другое. Но то, что семья транслирует, будет сильно, пока человек не заживет собственной жизнью.
Говорят: надо вернуться в советскую школу. Покажите мне советскую школу, и я в нее вернусь. Неважно, хорошая [она была] или плохая. Ее просто нет. Нельзя в нее вернуться. Второе, что говорят: раньше в старших классах было такое замечательное [образование]. Но вы забыли, что больше половины учеников из восьмого класса уходили в ПТУ? Что оставались только мотивированные? Было 600 университетов. Сейчас тысяча. Высшее образование стало всеобщим, то есть, средним. Первые два курса университета доводим [студентов] до реального среднего образования, а вторые два курса даем начальное высшее. Это надо осознать, что дело обстоит так. Я оптимист, считаю, что мы дойдем до края — и начнем двигаться».
О технологическом оптимизме россиян
«В регионах проводили опрос с целью выяснить, есть ли установки, которые распространены на всей территории России. Выяснили, что есть такой стереотип: россияне невероятные технологические оптимисты. Они готовы доверить свою судьбу роботу-судье. Готовы не просто к телемедицине, а к дистанционной диагностике. Почему? Не потому ли, что они не доверяют живому судье и живому врачу? Что опыт социальный настолько печальный? Если политическая система будет блокировать все индивидуализированное, возникнет разрыв цепочки».
О моделях преобразования общества
«Есть две ключевые модели преобразования. Первая: когда элита устанавливает удобные для себя правила, а остальным их навязывает. Вторая: когда [элита] устанавливает удобные для себя [правила], а затем экстраполирует. Мы живем в первой [модели]. Но живое развитие связано только со второй моделью. Элита в любом случае действует только в своих интересах. Но для достижения большей устойчивости [общества] надо распространять [правила] на всех. Можно аккуратно, чтобы ничего не разрушить, пытаться поменять ситуацию в лучшую сторону, а можно замереть и ничего не трогать, заморозить все».
О том, почему планомерно уничтожается культурное наследие
«Почему наследие уничтожают? Первое: у нас нет элиты. У нас есть начальство. Начальник руководит, пока сидит в кресле. Ушел из кресла, выключился из розетки, включился в другую. А если ушел вообще... Элита всегда думает в долгую, наперед. Нет элиты, нет бизнес-элиты. Наследие не рентабельно. Если у вас есть возможность — особенно в центре — снести и поставить новое здание, а у нас не будет независимого арбитража, то вы снесете и поставите. В виде исключения могут быть один-два высокоразвитых предпринимателя, которые примут чудовищные ограничения на памятниках, восстановят, отремонтируют. Это болезнь „брюсселез“. Изобретена в Брюсселе. Если покупаете исторический памятник и хотите на его месте поставить памятник вашей жадности, то вы оставляете дверь открытой и забываете. Природа сделает свое. Долгие годы в центре Ниццы стояла вилла с разбитыми окнами и дверями. Стояла-стояла лет десять. Пришла в негодность. Всегда будут потери, всегда будут исключения. Но что есть правила, а что исключения? Вообще, стало чуть-чуть полегче. Подозреваю, что денег [на снос памятников] стало чуть-чуть поменьше. Если массово [за наследие] не боремся, значит, для большинства наследие не значимо».
Об агрессии на телеэкранах
«Есть запрос на агрессию. Можно обсуждать, в какой степени он спровоцирован, но запрос на агрессию есть. Чем больше ора, тем выше рейтинг. Точнее, доля — слово „рейтинг“ сейчас не упоминается, потому что цифры рейтинга низкие. Доля выше в цифрах. Запрос на агрессию: а) есть, б) провоцируется. Я не могу себе представить телевизионного начальника, которого вызывают в Кремль и говорят: „Найди-ка мне ведущего поагрессивнее“. Но что страна находится в кольце врагов, что население должно быть мобилизовано, — такие слова, я предполагаю, продиктованы. И телевизионные каналы решают, как их говорить. Решают правильно с точки зрения управленческой. С точки зрения управления, если у тебя задача мобилизации и защиты от „кольца врагов“, ты зовешь тех [ведущих], кто будет возбуждать эту агрессию. Но высшая цензура, опять же, это цензура СМИ. Кремль, конечно, важен, но зритель еще важнее. Деньги от зрителя идут».
О вдохновляющих и развивающихся институтах
«Мне кажется, несмотря ни на что, театральная жизнь в России очень живая. Было сказано, что у нас очень много театров, но театры вообще живые. И несмотря на то, что они часто мешают, они продолжают выдавать очень разные спектакли. Музейная сфера гигантский путь прошла за последние десятилетия. И тоже в тяжелых условиях, потому что директоров сначала приучали действовать в рынке, потом отучали, а они все живут, развиваются. Зал поддельных работ на выставке авангарда в Ростовском кремле — это очень смелый шаг, потому что это предъявлено публике с рассказом о том, как это произошло. Кино... С кино сложнее. Каким бы ни было позднесоветское кино, оно было такое: режиссеры умели снимать серьезные, глубокие фильмы для массовой аудитории. Не для узкой. Сегодня произошло разделение: либо массовое, за редчайшим исключением, либо серьезное. И кино Авдотьи Смирновой „История одного назначения“ 2018 года я считаю замечательным. Жаль, что оно быстро ушло из массового проката, не собрав необходимых денег. Появляются и собирают довольно большую аудиторию YouTube-проекты. Авторское немассовое кино все-таки прорывается на мировой экран. Звягинцев делает — „Нелюбовь“ — выдающееся по своей глубине высказывание, по ледяному спокойствию кино. С литературой, в общем и целом, порядок. Русская проза стала продаваться чуть лучше. Тиражи начали расти. Проблема в том, что все это высокие символические образцы. Они должны сойтись с культурными практиками».
