Проза

Молодежная палата Ярославской области назвала имена лауреатов литературной премии для молодых писателей «Ярославская строка». В номинации «Публикация» награду получила Елена Кузьмичева. Ее рассказы вошли в сборник современной прозы ярославских писателей «Город счастья».

«Яркуб» познакомился с Еленой Кузьмичевой в 2016 году, за месяц до выхода ее дебютного романа «Позвонки мышей». Вместе с рассказом об авторе опубликовали отрывок из книги. После релиза в январе 2017 года «Позвонки мышей» продаются на «Озоне».

Сборник прозы «Город счастья» вышел осенью 2017 года по инициативе и на деньги одного из авторов — историка Александра Фролова. Это именем его рассказа назвали сборник. В аннотации написали: «Каким-то загадочным образом ярославским писателям в своих повествованиях удалось соединить извечное и сиюминутное, проникновение в суть вещей с образным рассказом об изменчивой повседневности».

С разрешения автора «Яркуб» публикует один из двух рассказов Елены Кузьмичевой «Полет в птичьем гробу».

ПОЛЕТ В ПТИЧЬЕМ ГРОБУ

1

Когда они встретились, наступила ночь, как будто по случаю этого события солнце тут же погасло и окрасилось в черный цвет.

Если верить календарю, была середина августа какого-то давно минувшего года. Но они не верили, конечно. Поэтому ночь просто была всегда. У неё не было конца и начала, не было звёзд и млечного пути, не было певчих цикад и комариного писка возле уха. Не было ничего, даже ветра или завтрашнего дня, надежды на новое утро. Только бессонные птицы, которые летели по небу, не двигаясь с места.

Темнота лилась и лилась из небесных недр, переплавляя мир в пустоту. Поймать то или иное очертание поначалу удавалось только наощупь. Пробираясь сквозь небольшую, но вязкую от кустарника рощу, Ника пощекотала пальцами хвойную ветвь — ради того только, чтобы убедиться: всё это никуда не делось, всё это ещё где-то существует, пусть и невидимо для обыденного зрения. И, существуя, откликается на зов памяти, которая всегда ищет подле себя подобия предметов из прошлого.

Некоторое время они молча шли в темноту, не касаясь друг друга даже складками одежды. Обоюдное существование, в отличие от всего прочего, не вызывало никаких сомнений. Отсутствие внешних источников света создавало ощущение приятной отчужденности от человечества. Свет на время схоронился где-то внутри, стал кровью, невесомо циркулирующей вокруг сердца. Но, стремясь наружу, он вновь и вновь спотыкался о телесную форму. Только потом, только спустя секунду…

— Ты помнишь? — спросила Ника, и мягкий луч выплеснулся из её глаз, на миг показав впереди узкую тропинку через поле, заросшее бурьяном.

Ответа она не услышала. Голос Матвея растворился в шуме проезжающего поезда.

2

Железная дорога делила поле надвое. Когда поезд проехал, они быстро перешагнули на другую сторону и пошли дальше сквозь ночь, как будто испокон веков знали этот путь, для прочих совершенно неразличимый.

— Ты помнишь? — снова спросила Ника. Её мысли начали проясняться. Перед внутренним взором замелькали образы. Каждый из них, едва показавшись, вставал на своё место, как часть сияющего паззла, который нужно было собрать во что бы то ни стало. Эта самая дорога, только при солнечном свете, этот самый Матвей с рыжими вихрами на голове, и день тоже, этот самый. Но…

— О чем? — прозвучал вопрос.

— Что так будет всегда.

— Ночь, дорога через бурьян, что именно?

— Всё сразу. Мы сами так решили.

— Скажешь тоже. За нас все решили гены, детские травмы и особенности психики.

— Ты просто всё забыл. Подожди немного. Поищи у себя под сердцем, поищи в глубине зрачка…

Матвей рассмеялся, и свет в его глазах потускнел, а затем замигал, как перегорающая лампочка.

— Поищи на излете мысли, — зачем-то договорила Ника и угрюмо замолчала, опустив голову.

За полем обнаружилась новая роща, теперь — совсем редкая, березовая наощупь. Ника едва слышно вскрикнула, запутавшись телом в подобии паутины, но страх длился не более секунды. Между стволами деревьев в разных направлениях были натянуты шерстяные нити. Прошла секунда, и Ника уже знала, что эти нити что-то означают. Когда-то, в каком-то том же самом дне она сама держала их в руках, просунув ладонь в рыхлый колючий клубок. Но эта часть паззла еще не проявилась в памяти, оставаясь лишь намеком на тактильное воспоминание.

Пробравшись сквозь нити, Ника закрыла глаза и вытянула руки перед собой, раскрыв ладони навстречу всему, что будет дальше.

Препятствий на пути не было. Шаги шуршали засохшей раньше времени травой. Темнота была густой и влажной, как тесто для пирога. Она липко облегала тело, затекая в уши и ноздри. Но дышать было легко, и передвигаться тоже. Еще немного, осталось совсем немного. Шаг, потом еще один, и…

Кожа соприкоснулась с шероховатой поверхностью — деревянная дверь, облупившаяся краска. Ника открыла глаза, и темнота растаяла. Свет вновь хлынул наружу сквозь радужные оболочки, выпростав из пустоты безлюдный полузаброшенный дом, разбитые стекла в деревянных рамах, сгнившие в сырости доски, фундамент, глубоко ушедший в землю.

— Мы что, войдем внутрь? — спросила Ника, неуверенно посмотрев на Матвея, заглянувшего в ощетинившееся осколками окно.

— Само собой, войдем. Что еще делать?

— Ты прав. Становится холодно.

Они вошли. Дверь отворилась со скрипом и едва не слетела с петель, но скоро всё изменилось, ведь свет продолжал струиться из их глаз. Под потолком зажглась люстра и, слегка качнувшись, мелодично зазвенела хрустальными каплями. Обрывки обоев аккуратно вклеились в цветочный узор на стене. Окна затянулись стеклом, как тонким слоем льда.

Нерукотворность случившегося выдавала лишь единственная ветка рябины, заглянувшая внутрь гостиной комнаты в то время, когда окна еще были разбиты. Она так и осталась внутри, только на стекле сохранилась небольшое округлое отверстие.

3

— Да, теперь я вспомнил, — сказал Матвей, присев на край кровати с синим покрывалом, когда с металлического изголовья окончательно исчезла ржавчина. — Так было всегда. Но почему?

— Мы сами так решили. Сейчас ты вспомнишь и это.

— Точно. Однажды мы, кажется, были здесь счастливы. Так?

— В этом месте мы научились проживать несколько часов как целую жизнь, и с тех пор у нас появилось множество разных жизней. Эти жизни бесконечно длятся во времени и пространстве, разрастаются вглубь и вширь, как древесные корни и кроны. Наверное, о прочих мы просто теперь не помним, но это ничего не меняет. Они продолжаются прямо сейчас где-то там… — Ника неопределенно махнула рукой в сторону затянувшегося стеклом окна. — Может быть, в одном из пластов реальности мы с тобой живем в Африке или, наоборот, в зоне лесотундры, где деревья совсем низкие, в человеческий рост.

— Замечательно. Если так, значит… — Матвей снова не договорил, завершил мысль про себя, нахмурив лоб в попытке вспомнить всё как можно скорее.

— Реальность многослойна. Она откликается на каждый крик о помощи. Тому, кто ищет любви, она дарит любовь.

— Тогда почему она не может подарить смерть тому, кто ищет смерти?

— Отчего же? Может. Но разве мы искали её по-настоящему? Нам казалось, но…

— На самом деле мы просто искали лучшего мира взамен того, который нас окружал, — его лицо осветилось памятью. — Тогда мы еще не поняли, что можно просто шагнуть вперед, шагнуть вверх, раскинуть руки и почувствовать, как на них отрастают перья и кости становятся полыми, как у птиц.

4

Память окончательно вернулась к обоим, и вся прошедшая, долгая жизнь проявилась, как нанесенный на слишком тонкую бумагу акварельный рисунок, на который они смотрели теперь, напрягая зрение, с изнанки листа. Холодные блики на листьях под растущей луной, незримое чёрное солнце, единственный дом, принимающий день за днем только их двоих, радость духовного родства, единение, причастность к вечности.

Но прежде всего, они видели это на рисунке, было обоюдное отсутствие. Минуты, часы и годы — другое измерение вечности, прожитое порознь в параллельных кратерах реальности, из которых, думалось тогда, нельзя выбраться, сколько ни ползи наверх, цепляясь за воздух неверным пальцами. Только смерть была вокруг, только выжженные поля, дымное марево и запах гари, утраченные возможности, задушенные порывы, треклятая немощь при попытке рассмеяться, умирающие в полете птицы, целые стаи с хрипением превращались в скелеты и хрустели сухими косточками в иллюзии полета. Они летели на месте, летели, летели по нарисованному небу в своих невидимых птичьих гробиках, похожих на детские, и мы подпрыгивали, пытаясь до них дотянуться, мечтали быть не рожденными и лететь рядом с ними, и не только мечтали — действительно летели. Колючая проволока, туго обмотанная вокруг головы, все глубже врастала в лоб и виски, а перед сном, каждый божий день перед сном мы изо всех сил сжимали свое сердце в кулаке и выдавливали из него последние алые капли, ведь сон приходил только к молчаливым, бескровным и тихим. Перестань, перестань вспоминать. Это уже не про нас, это уже не про жизнь. Это только мираж, сквозь который нужно было пронести себя невредимыми, и нам удалось, ведь правда? Пусть не без последствий, пусть не без сквозных пулевых, но удалось же, так забудь теперь! Забудь скорее все, что было до…

Ника легла на широкую пружинистую кровать лицом к окну и увидела, как на небе мало-помалу мирно проявляются молочные звёзды. В глазах стояли слезы и негаснущие лучи. Сквозь соленую влагу вновь явленные взору созвездия дрожали и смешивались в крупные пятна света.

— Ты помнишь птичьи гробы? — шепотом спросила Ника, и Матвей крепко обнял её обеими руками. — Мы летели в них так долго.

— Только не плачь. Я помню.

— Только не исчезай.

— Я могу исчезнуть только вместе с тобой. Но ты знаешь, этого не случится.

Они долго лежали, обнявшись, но пружинистая кровать не проседала под их весом. Ведь когда двое любят, всё вокруг преображается в невесомость, исцеляющую любой недуг. Сквозные ранения исчезают, не оставляя шрамов, и неземное, духовное зрение льется мягким светом в обыкновенные человеческие глаза. Боль становится невозможна, потому что причинить её может только страх утраты или тяга к обладанию. Сбрось с себя то и другое, и останется только радость, только чистая Реальность. Равновесие созидания без разрушения на другой чаше весов. Без смерти.

И тогда птицы оживут в своих гробах. Смахнув вновь оперившимся крыльями старые скелеты вместе с нарисованными облаками, они полетят дальше по настоящему небу и увидят новое солнце.

5

Ангел-истребитель с двумя языками-лезвиями прибыл совсем неслышно, когда Нике и Матвею показалось, что за окном начинает светать. На самом деле это было не так, просто слабое свечение сопровождало полет их неизбежного гостя. Ведь они знали, с самого начала знали, что множество жизней и целая вечность вместе не достаются двоим просто так, и потому ждали этого ангела — без радости, но и без страха.

Его многочисленные крылья были вытканы из красной шерсти и уже начали распускаться по краям, словно изъеденный молью свитер. Светлое лицо ангела было прекрасным и страшным. Каждую секунду его черты менялись, только змеиные языки продолжали безостановочно виться металлическими кольцами в беззубом зеве.

Не скрипнув ни одной половицей, он с улыбкой прошагал в другой конец комнаты и поцеловал его — в сердце и её — в сонную артерию. После этого исчез, юркнув в подступающую вновь темноту. Красная шерсть, которая только что была крыльями, еще немного повисела в воздухе, но, быстро смотавшись в клубок, упала на смятые простыни.

В этот момент свет погас, и дом затрещал по швам. Фундамент стремительно тонул в земле, перегородки ходили ходуном, проседали со скрипом старые потолки. Обои на стенах выцветали, покрывались плесенью и вздувались пузырями от избытка влаги. Ржавели дверные петли, и все предметы покрывались пылью.

Мелкие трещинки побежали по стеклам, и люстра со звоном рухнула на пол, расплескав по гнилым доскам свой помутневший хрусталь. Тишина смешалась с темнотой в густое липкое тесто.

***

Но рассвет не наступил, и ночь не закончилась. Она длилась вечность и еще одна вечность есть у неё в запасе, ведь Ника и Матвей снова идут наощупь по узкой тропинке сквозь заросшее бурьяном поле.

— Ты помнишь? — спрашивает Ника, и ответ на её вопрос растворяется в шуме проезжающего поезда.

Сборник «Город счастья» можно взять в некрасовской библиотеке.

Елена пишет с детства. Сначала была проза, позже появилась лирика. «Наладить связь с коллегами-писателями мне удалось как раз благодаря стихам. Поэзию гораздо легче предъявить миру, чем крупную прозу», — говорит писатель. «Позвонки мышей» — это небольшой роман, причем публикации он ждал около двух лет.

Увидеть свет книге помогли рекомендация Ярославского представительства Союза российских писателей и финансовая поддержка СРП. Издательством занимается проект «Русский Гулливер», известный выбором авторов с точки зрения их востребованности в пространстве культуры, интеллектуальной литературы. Для Елены это событие с большой буквы — все-таки дебют.

По сюжету, после небольшой предыстории персонажи книги начинают учиться на Факультете Жизни — вузе, открытом в рамках государственного эксперимента. Его воспитанникам предлагают во что бы то ни стало найти себя в повседневной действительности или свести счеты с жизнью, чем подтвердить свою несостоятельность. Естественно, кто-то из героев легко впрягается в быт, а кто-то не перестает искать себя в иных координатах, сосредоточенных в области внутренних противоречий и духовных ценностей.

— О чем книга? Думаю, на этот вопрос каждый читатель отвечает самостоятельно, независимо от авторского замысла. Лично для меня этот роман о том, что на земле существует ад, и ад — это не „другие“. К моим персонажам он не приходит извне, как стечение трагических обстоятельств истории или частной жизни. Он разрастается внутри. Для одних душевная боль — реакция на реальность, попытка отказа от нее, для других — способ мироощущения и познания, — рассказывает Елена Кузьмичева.

Руководитель проекта «Русский Гулливер» Вадим Месяц написал для «Позвонков мышей» лестную аннотацию. По его мнению, «способность Кузьмичевой стоять вне мейнстримов и трендов показывает ее абсолютную независимость от господствующих тенденций в культуре; это позиция сильного автора и только она может вести к успеху. Моделирование реальности, работа с расщепленным сознанием героев, сложная интрига создают неожиданный образ поколения двадцатилетних». Поэт и священник Константин Кравцов видит мир, созданный автором, как полный «глубочайшего отчаянья, отчаянья метафизического».

— Из него лишь два пути: или к полному распаду, или к тому, что на языке христианской традиции называется спасением. Стать „как все“ при таком раскладе представляется невозможным: слишком глубок травматический внутренний опыт — опыт прозрения бездны. Герои обречены на фатальное одиночество и растворение в смерти, которая, однако, не совсем смерть. Это не бытие и не небытие, а некое промежуточное состояние, заставляющее вспомнить как об античном Аиде, так и об иудейском Шеоле: не люди, а тени в мире теней, — описывает роман Константин Кравцов.

«ЯрКуб» с согласия автора публикует отрывок из книги «Позвонки мышей».

Не будь на то её воля, я бы не написала ни слова. День за днём сестра внушала мне необходимость начать эту повесть, и в конце концов у неё получилось.

Из соседней комнаты доносится надрывный крик младенца, мало похожий на человеческий. В этом крике нет ничего детского — жалобного, захлёбывающегося, беспомощного. В нём нет вовсе никакого выражения, кроме властного протеста. „Уберите мир с глаз долой! Зачем вы заставили меня существовать?“ — Сестре казалось, что её дочь кричит об этом.

„Навязчивая мысль о смерти лишает людей подлинной сути. Эта мысль заставляет их мертветь ещё при жизни и превращает в жалкие объедки на блюде небытия“, — записала Белла и тут же остановилась. Она думает, я больная, и хочет спасти своими рассуждениями. Она никогда не верила в мою „теорию близнецов“, а между тем мы были похожи как две капли воды, с одной только разницей…

Белла тревожно замерла. В миллиметре от листа бумаги застыл карандаш, как рухнувший обломок скалы, который отчего-то повис в воздухе — и не падает, заслонив собой солнце. А казалось бы, что может быть проще, чем написать ещё одно слово? „Сейчас, сейчас“. Талант нанизывать друг на друга мысли всегда восхищал Беллу, но был чужд её внутреннему устройству. Вместо этого эмоции сплетались в рифмы.

— Все выжжены слова клеймом на языках, бежим отсюда прочь, развей во мне свой прах, — подытожила она вслух. Всё остальное осталось непроизнесённым и вскоре стёрлось из памяти. Но я удержала в голове эти несколько слов. Cтихи получаются у неё лучше, чем научные работы.

Крик Ады снова нарушил течение мысли. Белла чертит на бумаге треугольник с истрёпанными краями, с истерзанными углами. Она чувствует невесомость и онемение на кончике языка. Вакуум разума.

За невесомостью скрывается жгучая ненависть к каждой вещи. Потихоньку овладевая сознанием, эта ненависть так и рвётся наружу. Грязный кофейник на туалетном столике, шторы, наполовину слетевшие с крючков, полки, на которых книги соседствуют с косметикой, исцарапанный ножками мебели линолеум, тонкий слой пыли на всех предметах. Немые знаки того, что квартира обитаема, что в ней кто-то дышит, кто-то варит кофе и передвигает стулья с места на место. „Поджечь бы весь этот хлам“.

— Мама?

Белла швыряет в стену карандаш, но ненависть остаётся внутри — прячется растущей саркомой. Воздух стекольно дребезжит.

— Мама!

— Ну, чего тебе? — Белла обращает к старшей девочке озлобленный взгляд, но тут же спохватывается, впивается ногтями в ладони, сквозь стиснутые зубы выдыхает. Воздух протискивается наружу, изранив дёсны. — Чего тебе, дочка?

— У меня голова болит, — говорит Ева хмуро. Мамина злость её больше не пугает.

— Где болит? — Белла обнимает девочку за плечи. Пальцы плещутся в шёлковых волосах. — Покажи, где именно?

— Болит так, как будто внутри сидит птенец. Он хочет выклевать в голове дыру и улететь. А этот крик

— Не бойся.

— Но мне больно.

— Не бойся! Сейчас найдём что-нибудь в аптечке и убьём твоего птенца.

— Не надо, мамочка, не хочу убивать, пусть будет больно, я хочу, чтобы было больно, я люблю птенчиков, особенно того, помнишь, мы с папой нашли воробушка под деревом. Папа залез на ветку и подсадил его в гнездо, и птенчик остался жив, и птицы улыбались…

За окном всё заволокло туманом. Вслед за хрустом ключа в замочной скважине из прихожей доносится запах сырости и осенних листьев. Белла закрывает глаза.

— Как ты? — в комнату льётся голос. Звук обволакивает стены и опрокинутые стулья, впитывается в смятые вещи на кровати.

— Всё так же, — отвечает Белла, пряча тело ещё глубже в халат с протёртыми на локтях рукавами.- Марк, пожалуйста, выйди. Слышишь? Ада кричит. Когда ты привыкнешь уже? Это твой ребёнок. Иди, успокой её…

Марк топчется на пороге комнаты, рассеянно скребёт пальцами щетину на щеке и, цокнув языком, выходит, так и не ответив ни слова. Ему снова неловко переступать порог. Каждый раз он приходит домой с мыслью, что ему здесь не место.

„Ошибка, где-то закралась ошибка“,- то и дело думает он, беззвучно шевеля губами и ощупывая карманы, будто бы завалявшаяся в них мелочь может помочь ему начать другую жизнь. Но там и на сигареты бы не хватило! Он подходит к кроватке, в которой кричит Ада. „Хорошо, что ты ещё маленькая. Взрослые плачут гораздо громче. Просто слёзы текут вовнутрь, и крик застревает в горле как кость — не выплюнешь“. Он проводит тыльной стороной ладони по щеке малышки. Ада продолжает кричать.

Так один за другим проходят наши бесконечные дни. Белла кутается в растянутый халат и терпкое облако табачного дыма, пытаясь закончить свою работу „Фиктивное самоубийство как способ психологической защиты“. Она переписывает её раз за разом, но всё никак не может дотянуть мысль до точки. Ей бы бросить все эти псевдонаучные теории и снова сочинять стихи, но Белла упорно отказывается считать себя поэтом. Часами она расхаживает по комнате в своём давно нестираном халате, под крики Ады, под безмолвные взгляды Евы, то и дело откидывая со лба пряди немытых волос.

Марк работает дворником — убирает наш двор и три соседних. Иногда, стремясь забыться, рисует, нежно водя колонковой кистью по дешёвой бумаге. По вечерам он садится на трёхногий табурет в углу кухни и засыпает, прислонившись к выцветающим на обоях узорам. Одна из ножек табурета предательски подкашивается. Белла спит на кровати, раскинув руки. Рядом то и дело всхлипывает во сне Ева.

Бессонный призрак во плоти, я накрываю их собой, как покрывалом Майи. Я всё время рядом, брожу по дому неприкаянным привидением. Никто не замечает меня, разве что Белла. Она иногда протягивает ко мне руки: „Сестра, вернись“. Но я только молча смотрю в ответ — бледным отражением её собственного лица. Пальцы Беллы текут сквозь меня и обнимают воздух».